Книга скворцов - Страница 32

– Это напомнило мне одну историю при осаде Фаэнцы, – сказал госпиталий: – надеюсь, ты не сочтешь ее неуместной, ибо она касается богословских вопросов и трактует их с подобающим уважением. Император, как я говорил, велел приискать ему другого цирюльника, поскольку тот, что у него был, взял Фаэнцу при помощи полотенца и бритвы, а императору это не понравилось. И вот когда новый цирюльник был найден и взялся за свое дело, император, чтобы скоротать время, спросил, что в лагере думают о его деньгах: он ведь стоял под Фаэнцей так долго, что уже заложил свои драгоценности и посуду и наконец придумал выдавать рыцарям и поставщикам свое изображение, оттиснутое на коже, велев принимать эти оттиски наравне с золотой монетой. «Сильно ли возмущаются этим новшеством?» – спросил император. «По правде говоря, – отвечал цирюльник, – есть такие, кто боится, как бы их не надули с этими деньгами, но больше тех, кто готов всю свою кожу подставить, чтоб ее испестрили такой печатью, лишь бы потом ее обменять на золотые, как им было обещано; что до людей благоразумных, то они говорят, что императорский лик на клочке кожи – все равно что сила Божия в сотворенных вещах и что надобно смотреть не на простоту вещества, но на могущество власти, которая из чего угодно может сделать золото, и не прекословить ей, но во всем слушаться, как тот пистойец, которому явилась Святая Троица». Император говорит: «Я не слышал об этом; расскажи, как вышло дело». «Случилось все так, – начинает цирюльник. – Один пистойец, хорошего рода, но смолоду склонный к воровству и потасовкам, с охотой входил в любое бесчестье, какие в его городе никогда не иссякают, принося своему отцу лишь горести и слезы, и наконец, сговорившись с еще несколькими молодцами того же разбора, однажды ночью вошел к святому Зенону отнюдь не ради молитвы. А когда они сбыли с рук серебряные столы, ризы и прочее, что могли вынести из Божьей церкви, этот человек рассудил за лучшее покинуть родной город, ибо по своей скромности тяготился избытком внимания, и направить свои стопы куда-нибудь, где они еще не наследили; решившись на это, он раздобыл одеяние, в каком ходят братья-минориты, и пустился по дорогам искать лучшей доли. Идет он так, ни о чем не печалясь, и вот встречает еще двоих монахов и прибивается к ним, говоря, что нет ничего лучше доброго общества. Солнце уже клонится, и наконец они решают, что время для трапезы, однако у них ни крошки с собой нет. Один монах говорит: «Не печальтесь, братья; я скажу вам вот что. На крайнем западе земли, в ливийском краю, стоит яблоня с прекрасными, сочными яблоками, кои охраняет бессонный дракон. Мне, недостойному, дан Святой Троицей такой дар, что я могу духом перенестись туда и усыпить дракона за то время, какое требуется, чтобы прочесть «Отче наш». С этими словами монах усаживается на землю и закрывает глаза. Они подождали, сколько было сказано, а потом другой монах говорит: «Думаю, он уже управился; а теперь знай, что мне дан Святой Троицей такой дар, что я могу перенестись в ливийскую землю, сорвать эти яблоки и вернуться с ними сюда, и скорее, чем ты прочтешь «Отче наш». Сказавши это, он устраивается рядом с первым и тем же манером смежает очи, и глядь – подле него появляются три прекрасных яблока. Видя это, пистойец говорит сам себе: «Ну я-то знаю, какой у меня дар», берет яблоки и съедает одно за другим все три. Вскоре монахи зашевелились, протирая глаза, и начали спрашивать у пистойца, что случилось и где их яблоки. Тот в ответ: «Братья, пока вы были в Ливии, а я дожидался вашего возвращения, со мной, недостойным, произошло великое чудо. Прямо на этой обочине, где вы сидите, явилась во всей славе Святая Троица. Я распростерся на земле в великом трепете и страхе, а Она промолвила: «По совести говоря, эти яблоки принадлежат Мне». Взяла их и исчезла, будто ее и не было. Так вот все и случилось, по истинной правде, как я вам рассказываю». «Так ты видел Святую Троицу? – спрашивают монахи. – Скажи нам, какова Она?» «Братья, я вам скажу, – отвечает пистойец: – Она такова, что описать это невозможно». Тут монахи уверились, что он подлинно видел Святую Троицу, и сказали ему, чтобы он дальше шел один, ибо они не считают себя достойными идти с ним; но пистойец их уломал, сказав, что они нужны ему ради смирения, и они пошли втроем дальше. Вот так и здесь: тот, благодаря кому мы богаты всем, чем богаты, волен забрать свои дары, когда ему вздумается». Император дослушал его, а когда бритье закончилось, велел найти ему другого цирюльника: «Ибо Святая Троица, – прибавил он, – взяла бы одно яблоко, а я не хочу, чтобы меня, верного сына и защитника Церкви, касался нечестивец, проповедающий троебожие».

X

Брат Гвидо, мы говорим о серьезных вещах, – сказал келарь. – Твой цирюльник поставил свой стул в опасном месте; если что случится, жаловаться будет не на кого.

Да, ты прав, – сказал госпиталий. – Я подумал, что мы, как странники, размечающие себе долгий путь разными вехами, вроде старого дуба или источника, могли бы сделать остановку подле этого цирюльника, дабы передохнуть в его тени, но теперь давай с новыми силами обратимся на наше поприще. Боэций говорит: не что иное оплакивает трагедия, как неразборчивые удары Фортуны, рушащей счастливые царства. Потому трагедия обыкновенно начинается с благополучия, а заканчивается бедствием.

Добавь к этому, – сказал келарь, – что сцену жизни, о которой говорит Боэций, некоторые понимают как тень, под коей совершаются игры Фортуны, одних возвышающие, других смиряющие. Мы начали говорить об этом, но отвлеклись, так что давай прибавим теперь все необходимое. Пишут, что сцена обозначает наш мир вследствие своей пестроты: различные трагедии на ней представляемы, и разные лица являлись перед зрителями, наслаждавшимися и разностью лиц, и несхожестью трагедий; и как на сцене совершается не жизнь, но подобие жизни, так и наши богатства и почести принадлежат не нам, но случаю, который их дает без приязни и забирает без вражды. Отсюда одно важное следствие: часто человек, стремясь избежать судьбы, бежит от нее именно в ту сторону, где она его ждет, так что если б не его усилия спастись, он попался бы в руки случая позже или вовсе бы избежал его; виною этому ограниченность нашего ума, который не видит тайных связей между вещами и для которого накрепко закрыто будущее, к каким бы ухищрениям он ни прибегал. Эту противоположность намерений и последствий можно показать на примере Александра, царя эпирского. Он тем охотнее отозвался на призыв тарентинцев, что оракул велел ему избегать ахеронтских вод, и считал любую войну для себя безопасной, покамест она совершается вдали от эпирского Ахеронта: однако в Лукании, окруженный врагами и пробиваясь к реке, разбухшей от паводка, он услышал, как один из воинов в отчаянии воскликнул: «Не зря твое имя – Ахеронт», и стал перед волнами, как вкопанный, пока соратники не поторопили его броситься с конем в стремнину, откуда он не выбрался, издали сраженный дротом. Подобным образом и Ганнибал, получив предсказание, что будет укрыт ливийской землей, считал, что пока он не на родине, у него есть надежда отомстить римлянам, однако, преследуемый Фламинином, умер близ вифинского села, что зовется Ливией. Руфину снилась толпа теней, погибших по его вине, и одна из них молвила, чтобы он ничего не страшился и не терял времени, ибо сегодня он возвысится над всеми и его с ликованьем понесут на руках; он вышел к войскам, намеренный провозгласить себя соправителем Цезаря, и был убит или, вернее, раскрошен множеством людей, не желавших никому уступить свой удар, и голову его, вздев на копье, носили по городу с триумфальными песнями, а правая рука скиталась по толпе, словно за подаяньем. Есть тому примеры и в наше время: всем известно, что покойный император никогда не бывал во Флоренции из-за пророчества, велевшего ему опасаться города, чье имя от цветка, но умер в Фиренцуоле, которой не остерегся из-за ее ничтожества. Подобным же образом и его прадед, уверенный виденьем, что кончит свои дни в Иерусалиме, отправился туда морем, но занемог в Греции, велел перевезти себя на остров близ гавани, чтобы там отдохнуть, но чувствуя, что недуг приступил со смертной силой, лишь тогда догадался спр